понедельник, 15 июня 2015
"Веселая была девчонка, говорю тебе. Знаешь, что придумала? Мы на пару пугали непрошеных гостей. Представь себе: заходит такой тип во двор, осматривается, а тут с ревом вылетаю я на четвереньках. А Фэнне, совсем без ничего, сидит у меня на загривке и трубит в дедулин охотничий рог!"
Анджей Сапковский
"Последнее желание: Крупица истины"
Анджей Сапковский
"Последнее желание: Крупица истины"
вторник, 09 июня 2015
А что не допивали - то днем лакали, ходили, глупо тратили проездной, смотри, какое утро над облаками твои глаза наполнит голубизной, смотри, как солнце плавится жидким медом, щекочет, жарит спину под рюкзаком, а ты читаешь Канта и Айрис Мердок и собираешь всех, с кем уже знаком. А по ночам ты смотришь, как в мути рыхлой проклевывается ласковый вздох дневной.
У кошки девять жизней - и кошка дрыхнет, тебе подобной роскоши не дано. Автобусы толкаются, входят в штопор, отдал долги - свободен до четверга. Ты любишь не того, кто был создан, чтобы, а тех, кто пока не знает: а на фига?
Часы скрипят десятками коростелей, твой мир прожорлив, сладок и невесом. Страшней всего - проснуться в своей постели, смешней всего - забыть, что такое сон. Там, наверху, резвились, воткнули штепсель, проводка погорела ко всем чертям, портвейн дешевле выжаренных бифштексов, гитарные аккорды важней, чем театр. Бежишь, забыв про все синяки и ранки, и куришь, что настреляно, на ходу, питаясь хлебом, сыром и минералкой, чтобы не тратить время на ерунду. И это от восхода и до восхода, для пересохшей глотки вино - вода, и алгебра карманных твоих расходов проста, как ветер, треплющий провода.
Разбрасывай дороги свои, нанизывай, болтайся в переулках с пустым мешком, наручный этот стрелочный механизм - обычный компас с вытертым ремешком. Не бойся это все растрепать, растренькать и не баюкай прошлое на груди, любая стрелка - это всего лишь стрелка, дорожный знак - не хочешь, так обойди. Не стоит полагать, что удача - агнец, заведомо назначенный на убой. Когда-нибудь ты просто получишь адрес и список тех, кого ты берешь с собой.
Царапает внутри от лихого звона, от язычков невидимого огня, на форуме небесного произвола какая-то невиданная фигня. Админ - уснул, ушел, вероятно, запил, а может, ему попросту не с руки. Цензура погибает, ход тем внезапен, не стоит думать, как дальше жить с таким. Не стоит думать. Точка. Конец строки.
Судьба твоя резвится, меняет ники, флудит безбожно и на язык остра. Ее ладони вымазаны в чернике, ее ветровка - в ссадинах от костра. И знаешь-сколько жизней она заспамила и под себя подмяла и подгребла вот этой злой сердечной твоей испариной, твоей отрыжкой едкой из-под ребра… Их тысячи - зависимых и отвественных, неистово боящихся потерять твои слова, твою золотую ветренность и обморочную непрожитость бытия.
Пока ты трешь ладони за грязным столиком, пока ты гонишь мысли свои взашей, все те, кто сочиняет твою историю, сотрут еще немало карандашей. Они ломают нимбы, пыхтят и корчатся, а ты даже не пробовал повзрослеть, и им еще поплачется, похохочется и восхищенно выматерится вслед. Как ни крути - всегда девятнадцать лет.
Пока они там возятся в голубиных своих небесных сферах и чертежах - дай Бог тебе ни с кем не делить любимых и уходящих за руку не держать. Дай Бог тебе не видеть ночных кошмаров, не захлебнуться в логове мертвых фраз. У кошки девять жизней - но кошке мало, а у тебя одна - и тебе как раз. Дай Бог, чтобы в глазах твоих не мелькало безвыходное жалкое «если бы», дай Бог тебе кроить по своим лекалам податливое туловище судьбы. Пиши, как есть, без жалости, без запинки, не будет, не придумано девяти.
Не даст Господь - так сам разбивай копилку,
раскрыть секреты, по уши в них войти,
расходовать, что выдано, до крупинки.
Не думая, что может и не хватить.
(с) Алька
У кошки девять жизней - и кошка дрыхнет, тебе подобной роскоши не дано. Автобусы толкаются, входят в штопор, отдал долги - свободен до четверга. Ты любишь не того, кто был создан, чтобы, а тех, кто пока не знает: а на фига?
Часы скрипят десятками коростелей, твой мир прожорлив, сладок и невесом. Страшней всего - проснуться в своей постели, смешней всего - забыть, что такое сон. Там, наверху, резвились, воткнули штепсель, проводка погорела ко всем чертям, портвейн дешевле выжаренных бифштексов, гитарные аккорды важней, чем театр. Бежишь, забыв про все синяки и ранки, и куришь, что настреляно, на ходу, питаясь хлебом, сыром и минералкой, чтобы не тратить время на ерунду. И это от восхода и до восхода, для пересохшей глотки вино - вода, и алгебра карманных твоих расходов проста, как ветер, треплющий провода.
Разбрасывай дороги свои, нанизывай, болтайся в переулках с пустым мешком, наручный этот стрелочный механизм - обычный компас с вытертым ремешком. Не бойся это все растрепать, растренькать и не баюкай прошлое на груди, любая стрелка - это всего лишь стрелка, дорожный знак - не хочешь, так обойди. Не стоит полагать, что удача - агнец, заведомо назначенный на убой. Когда-нибудь ты просто получишь адрес и список тех, кого ты берешь с собой.
Царапает внутри от лихого звона, от язычков невидимого огня, на форуме небесного произвола какая-то невиданная фигня. Админ - уснул, ушел, вероятно, запил, а может, ему попросту не с руки. Цензура погибает, ход тем внезапен, не стоит думать, как дальше жить с таким. Не стоит думать. Точка. Конец строки.
Судьба твоя резвится, меняет ники, флудит безбожно и на язык остра. Ее ладони вымазаны в чернике, ее ветровка - в ссадинах от костра. И знаешь-сколько жизней она заспамила и под себя подмяла и подгребла вот этой злой сердечной твоей испариной, твоей отрыжкой едкой из-под ребра… Их тысячи - зависимых и отвественных, неистово боящихся потерять твои слова, твою золотую ветренность и обморочную непрожитость бытия.
Пока ты трешь ладони за грязным столиком, пока ты гонишь мысли свои взашей, все те, кто сочиняет твою историю, сотрут еще немало карандашей. Они ломают нимбы, пыхтят и корчатся, а ты даже не пробовал повзрослеть, и им еще поплачется, похохочется и восхищенно выматерится вслед. Как ни крути - всегда девятнадцать лет.
Пока они там возятся в голубиных своих небесных сферах и чертежах - дай Бог тебе ни с кем не делить любимых и уходящих за руку не держать. Дай Бог тебе не видеть ночных кошмаров, не захлебнуться в логове мертвых фраз. У кошки девять жизней - но кошке мало, а у тебя одна - и тебе как раз. Дай Бог, чтобы в глазах твоих не мелькало безвыходное жалкое «если бы», дай Бог тебе кроить по своим лекалам податливое туловище судьбы. Пиши, как есть, без жалости, без запинки, не будет, не придумано девяти.
Не даст Господь - так сам разбивай копилку,
раскрыть секреты, по уши в них войти,
расходовать, что выдано, до крупинки.
Не думая, что может и не хватить.
(с) Алька
четверг, 04 июня 2015
В этой истории нет волшебства — где ему взяться, война на пороге, пишется страхом и грязью глава, что тут мечтать о возвышенном слоге – мир, как обычно, неправедно строг, как ни посмотришь – всё строже и строже…
Ей наплевать на возвышенный слог, да и на страх, разумеется, тоже — что нам до смерти, таким молодым, что нам до боли, любимцам удачи, если война — как всегда, победим, просто у нас не бывает иначе…
Рваные джинсы, десяток серег, стрижка совсем непотребного цвета, плейер, мопед и без счета дорог — этого хватит, но ладно бы это… Хрен с ней с прической, и пусть бы мопед, но очевидное можно заметить — нищий, и старше на несколько лет, в принципе, чёрт бы, конечно, и с этим, но получи-ка ты полный расклад, с прошлой войны мне осталось наследство, в общем, без разницы, кто виноват, это не лечится, давнее, с детства, нет, в настоящий момент не помочь, данный диагноз убийственно ясен, ты меня видела в лунную ночь? Вот и не надо, поскольку — опасен. Будет тебе и полет, и мечты, вместе с любовью наешься печали…
…Только на страх ей плевать с высоты, как и отмечено было в начале.
Самое главное — знать, что права, знать и держаться, и пусть себе судят…
В этой истории нет волшебства.
Видимо, будет.
(c) Айриэн
Ей наплевать на возвышенный слог, да и на страх, разумеется, тоже — что нам до смерти, таким молодым, что нам до боли, любимцам удачи, если война — как всегда, победим, просто у нас не бывает иначе…
Рваные джинсы, десяток серег, стрижка совсем непотребного цвета, плейер, мопед и без счета дорог — этого хватит, но ладно бы это… Хрен с ней с прической, и пусть бы мопед, но очевидное можно заметить — нищий, и старше на несколько лет, в принципе, чёрт бы, конечно, и с этим, но получи-ка ты полный расклад, с прошлой войны мне осталось наследство, в общем, без разницы, кто виноват, это не лечится, давнее, с детства, нет, в настоящий момент не помочь, данный диагноз убийственно ясен, ты меня видела в лунную ночь? Вот и не надо, поскольку — опасен. Будет тебе и полет, и мечты, вместе с любовью наешься печали…
…Только на страх ей плевать с высоты, как и отмечено было в начале.
Самое главное — знать, что права, знать и держаться, и пусть себе судят…
В этой истории нет волшебства.
Видимо, будет.
(c) Айриэн
дед мой плевать хотел на людские толки.
главное, говорил, чтоб шипы в хвосте
не затупились.
нынче на дальних полках
сказки пылятся...
да, времена не те.
раньше, бывало, утром хлебнешь отравы,
стыришь в окрестных землях пяток принцесс
и понеслось - угрозы, шантаж, облавы,
рыцари прутся толпами. лязг да треск
дым коромыслом.
знай, сортируй героев.
чё притащились? ясно же - дело швах
...девки съезжают в обморок ровным строем
хлипкие - жуть, и вязнут притом в зубах.
в топку их.
незачёт.
то ли дело ведьмы
льют до краев порочность, едва кивни
льнут, словно ты единственный и последний
но
каждая жаждет знать толщину брони
скорость полета, крены при сильном ветре
угол атаки, адрес и план норы
...каждый мой выдох равен случайной жертве
все хорошо, но в меру и до поры.
как-то свалился в штопор в версте от цели,
вышла девчонка, глянула мне в глаза
ведьма, как ведьма, только без всяких зелий
напрочь снесло
и башню
и тормоза
©Виктор Сарабанда
главное, говорил, чтоб шипы в хвосте
не затупились.
нынче на дальних полках
сказки пылятся...
да, времена не те.
раньше, бывало, утром хлебнешь отравы,
стыришь в окрестных землях пяток принцесс
и понеслось - угрозы, шантаж, облавы,
рыцари прутся толпами. лязг да треск
дым коромыслом.
знай, сортируй героев.
чё притащились? ясно же - дело швах
...девки съезжают в обморок ровным строем
хлипкие - жуть, и вязнут притом в зубах.
в топку их.
незачёт.
то ли дело ведьмы
льют до краев порочность, едва кивни
льнут, словно ты единственный и последний
но
каждая жаждет знать толщину брони
скорость полета, крены при сильном ветре
угол атаки, адрес и план норы
...каждый мой выдох равен случайной жертве
все хорошо, но в меру и до поры.
как-то свалился в штопор в версте от цели,
вышла девчонка, глянула мне в глаза
ведьма, как ведьма, только без всяких зелий
напрочь снесло
и башню
и тормоза
©Виктор Сарабанда
среда, 03 июня 2015
Дан приказ, извините за пафос, веком: здесь нельзя отбояриться – «не по мне». А за эту б Елену сражаться грекам, но Елена сейчас на другой войне. Здесь не «если б да кабы», а только «надо», не бывает поблажек и полумер, а Елена записана в Илиаду – «полевой подвижной», вот и весь Гомер.
На войне не бывает излишне строго, только так – вот те планка, давай тянись. На дворе сорок третий с рожденья Бога, но Елена, естественно, атеист. Здесь не вспомнишь о том, что была б ученым – здесь любой изначально войной учен, и давай уговаривай обреченных, что никто в самом деле не обречен. Это служба – служить и стоять на мысли, что когда-то – заплатят по всем счетам, и домой не писать вечерами писем – на Васильевском некому их читать, и никто никогда тебя там не встретит, не подарит цветы, не махнет рукой, ты отлично запомнила, что от Третьей до Смоленского кладбища – да-ле-ко…
Впрочем, так и бывает в двадцатом веке – так, чтоб губы кусать, но вставать с колен. А троянцы какие-то или греки – чем они заслужили таких Елен? Слишком много в них было дурной бравады, слишком выспренни нынешним их слова…
У нее Илиада – под Ленинградом.
На дворе сорок третий от Рождества.
(c) Айриэн
На войне не бывает излишне строго, только так – вот те планка, давай тянись. На дворе сорок третий с рожденья Бога, но Елена, естественно, атеист. Здесь не вспомнишь о том, что была б ученым – здесь любой изначально войной учен, и давай уговаривай обреченных, что никто в самом деле не обречен. Это служба – служить и стоять на мысли, что когда-то – заплатят по всем счетам, и домой не писать вечерами писем – на Васильевском некому их читать, и никто никогда тебя там не встретит, не подарит цветы, не махнет рукой, ты отлично запомнила, что от Третьей до Смоленского кладбища – да-ле-ко…
Впрочем, так и бывает в двадцатом веке – так, чтоб губы кусать, но вставать с колен. А троянцы какие-то или греки – чем они заслужили таких Елен? Слишком много в них было дурной бравады, слишком выспренни нынешним их слова…
У нее Илиада – под Ленинградом.
На дворе сорок третий от Рождества.
(c) Айриэн
Я отнюдь не сплетник у подъезда,
Вам, дебилам, это не понять:
Обличаю я пороков бездну,
Молча не могу прожить и дня.
Я не просто так аттеншен-вхора,
Я пронзаю истинную суть!
Не еду несу я вам на форум,
А добро и нравственность несу!
Я воитель светлый и великий,
Все любуйтесь срочно на меня!
(А пакет надет на гордом нике,
Чтобы не нашла меня гэбня).
Сабж младенцев расчленял за печкой
И сношал Кузьмы Петрова мать!
Я вчера всю ночь держал там свечку,
Сам одну и из-под гостя — пять.
Говорю вам, это псих со справкой
(Справки не видал, но это так).
Если кто его читает днявку,
Тот фашист, вредитель и хомяк.
Сабж кругом неверная собака,
И в друзьяшках — козы и осёл!
Против них борюсь я из макдака
(чтоб меня не сцапал Интерпол).
Пусть звенит мой слог парадной медью,
Обличая мерзость данных тел!
Я хочу, чтоб им пришло возмездье,
Чтоб экстерминатус прилетел!
Чтобы всех отправили на дыбу
И лишили хлеба и икры!
Чтобы говорили мне спасибо —
Мол, глаза народу я открыл!
Я дерусь во имя правды храбро,
Можно снять про это сериал...
...Кто сказал — "по морде канделябром"?
ЧТО ЗА СУКА ЛЕЗЕТ В МОЙ РЕАЛ?!
(c) Айриэн
Вам, дебилам, это не понять:
Обличаю я пороков бездну,
Молча не могу прожить и дня.
Я не просто так аттеншен-вхора,
Я пронзаю истинную суть!
Не еду несу я вам на форум,
А добро и нравственность несу!
Я воитель светлый и великий,
Все любуйтесь срочно на меня!
(А пакет надет на гордом нике,
Чтобы не нашла меня гэбня).
Сабж младенцев расчленял за печкой
И сношал Кузьмы Петрова мать!
Я вчера всю ночь держал там свечку,
Сам одну и из-под гостя — пять.
Говорю вам, это псих со справкой
(Справки не видал, но это так).
Если кто его читает днявку,
Тот фашист, вредитель и хомяк.
Сабж кругом неверная собака,
И в друзьяшках — козы и осёл!
Против них борюсь я из макдака
(чтоб меня не сцапал Интерпол).
Пусть звенит мой слог парадной медью,
Обличая мерзость данных тел!
Я хочу, чтоб им пришло возмездье,
Чтоб экстерминатус прилетел!
Чтобы всех отправили на дыбу
И лишили хлеба и икры!
Чтобы говорили мне спасибо —
Мол, глаза народу я открыл!
Я дерусь во имя правды храбро,
Можно снять про это сериал...
...Кто сказал — "по морде канделябром"?
ЧТО ЗА СУКА ЛЕЗЕТ В МОЙ РЕАЛ?!
(c) Айриэн
понедельник, 01 июня 2015
Раз лишний день весны никому не нужен, забудем о нём. В такой день трудно жить, но легко умирать.
пятница, 29 мая 2015
Как у нашей старшей поступь была тверда, на стене с плаката скалилась рок-звезда,
по углам - холсты, пылища и провода, в дневнике пятерок стройная череда.
Так бы жить да жить, вот только стряслась беда,
как-то утром она пропала невесть куда.
не доела завтрак, не убрала постель, побросала в сумку масляную пастель,
прогуляла школу, вечером не пришла.
Через месяц мы занавесили зеркала.
Как у нашей средней волосы - шелк и лен, и в нее все время кто-нибудь был влюблен.
возвращается к ночи, тащит в руках цветы, в институте - опять завал и одни хвосты.
как-то мать закричала - "черт бы тебя побрал!", вот она и ушла отныне в глухой астрал,
целый день сидит, не ест и почти не пьет, со своей постели голос не подает.
а когда уснет - приснится ей Ишь-гора,
а под той горой зияет в земле дыра,
а из той дыры выходят на свет ветра,
да по той горе гуляет ее сестра.
в волосах у нее репейник, лицо в пыли, а кроссовки - что затонувшие корабли,
и она идет, не тронет ногой земли, обернется, глаза подымет - испепелит.
Становись водой, говорит, становись огнем,
мы с тобою тут замечательно отдохнем,
тут котейка-солнце катится в свой зенит,
тут над всей землей сверчок тишины звенит.
тут ночами светло, да так, что темно в глазах,
оставайся всегда во сне, не ходи назад.
Как для нашей младшей песни поет сова, колыбель ей мох, а полог ее - листва,
у нее в головах цветет одолень-трава, ни жива она, наша младшая, ни мертва.
танцевали мавки с лешими под окном,
увидали крошку, спящую мирным сном,
уносили на ночь деточку покачать, покачали - стало некого возвращать
баю-баю, крошка, где же твоя душа?
потерпи немножко, скоро начнешь дышать.
унесли понежить - видишь, опять беда. баю-баю, нежить, в жилах твоих вода.
ребятенок милый, глазки - лазорев цвет,
не страшись могилы, мертвому смерти нет.
Колыбель ветра качают на Ишь-горе, и встает сестра, и машет рукой сестре.
Мама, мама, мне так легко и слепит глаза, на ладони сверкает пестрая стрекоза,
здесь застыло время, время вросло в базальт,
и мне так обо всем не терпится рассказать.
тут тепло, светло, у вас не в пример темней,
не пускай меня скитаться среди теней,
не крести меня и именем не вяжи,
не люби меня, чтоб я не осталась жить,
не давай мне видеть свет ваших глупых ламп,
не люби меня, чтоб я убежать смогла,
позабудь меня, пока я не родилась, отмени меня, пока не открыла глаз,
потому что, даже если я и сбегу,
не хочу остаться перед тобой в долгу.
(с) Марья Куприянова
по углам - холсты, пылища и провода, в дневнике пятерок стройная череда.
Так бы жить да жить, вот только стряслась беда,
как-то утром она пропала невесть куда.
не доела завтрак, не убрала постель, побросала в сумку масляную пастель,
прогуляла школу, вечером не пришла.
Через месяц мы занавесили зеркала.
Как у нашей средней волосы - шелк и лен, и в нее все время кто-нибудь был влюблен.
возвращается к ночи, тащит в руках цветы, в институте - опять завал и одни хвосты.
как-то мать закричала - "черт бы тебя побрал!", вот она и ушла отныне в глухой астрал,
целый день сидит, не ест и почти не пьет, со своей постели голос не подает.
а когда уснет - приснится ей Ишь-гора,
а под той горой зияет в земле дыра,
а из той дыры выходят на свет ветра,
да по той горе гуляет ее сестра.
в волосах у нее репейник, лицо в пыли, а кроссовки - что затонувшие корабли,
и она идет, не тронет ногой земли, обернется, глаза подымет - испепелит.
Становись водой, говорит, становись огнем,
мы с тобою тут замечательно отдохнем,
тут котейка-солнце катится в свой зенит,
тут над всей землей сверчок тишины звенит.
тут ночами светло, да так, что темно в глазах,
оставайся всегда во сне, не ходи назад.
Как для нашей младшей песни поет сова, колыбель ей мох, а полог ее - листва,
у нее в головах цветет одолень-трава, ни жива она, наша младшая, ни мертва.
танцевали мавки с лешими под окном,
увидали крошку, спящую мирным сном,
уносили на ночь деточку покачать, покачали - стало некого возвращать
баю-баю, крошка, где же твоя душа?
потерпи немножко, скоро начнешь дышать.
унесли понежить - видишь, опять беда. баю-баю, нежить, в жилах твоих вода.
ребятенок милый, глазки - лазорев цвет,
не страшись могилы, мертвому смерти нет.
Колыбель ветра качают на Ишь-горе, и встает сестра, и машет рукой сестре.
Мама, мама, мне так легко и слепит глаза, на ладони сверкает пестрая стрекоза,
здесь застыло время, время вросло в базальт,
и мне так обо всем не терпится рассказать.
тут тепло, светло, у вас не в пример темней,
не пускай меня скитаться среди теней,
не крести меня и именем не вяжи,
не люби меня, чтоб я не осталась жить,
не давай мне видеть свет ваших глупых ламп,
не люби меня, чтоб я убежать смогла,
позабудь меня, пока я не родилась, отмени меня, пока не открыла глаз,
потому что, даже если я и сбегу,
не хочу остаться перед тобой в долгу.
(с) Марья Куприянова
пятница, 22 мая 2015
Леонид Филатов тяжело болел и перед смертью проводил много времени в больнице. После тяжёлой операции он мог умереть, но в его жизни была маленькая внучка Оля, ради которой он ещё несколько лет прожил. Своей любимой внучке он перед смертью успел написать стихотворение.
Тот клятый год уж много лет, я иногда сползал с больничной койки.
Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет.
И крал себя у чутких медсестёр, ноздрями чуя острый запах воли,
Я убегал к двухлетней внучке Оле туда, на жизнью пахнущий простор.
Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели,
Глушили сок, мороженное ели, глазели на гуляющих собак.
Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал и солнце остывало
И Оля уставала, отставала и тихо ныла, деда погоди.
Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости,
Но и в палате слышал Олин голос, дай руку деда, деда погоди…
И я годил, годил сколь было сил, а на соседних койках не годили,
Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил.
Когда я чую жжение в груди, я вижу как с другого края поля
Ко мне несётся маленькая Оля с истошным криком: « дедааа погодии…»
И я гожу, я всё ещё гожу и кажется стерплю любую муку,
Пока ту крохотную руку в своей измученной руке ещё держу.
Тот клятый год уж много лет, я иногда сползал с больничной койки.
Сгребал свои обломки и осколки и свой реконструировал скелет.
И крал себя у чутких медсестёр, ноздрями чуя острый запах воли,
Я убегал к двухлетней внучке Оле туда, на жизнью пахнущий простор.
Мы с Олей отправлялись в детский парк, садились на любимые качели,
Глушили сок, мороженное ели, глазели на гуляющих собак.
Аттракционов было пруд пруди, но день сгорал и солнце остывало
И Оля уставала, отставала и тихо ныла, деда погоди.
Оставив день воскресный позади, я возвращался в стен больничных гости,
Но и в палате слышал Олин голос, дай руку деда, деда погоди…
И я годил, годил сколь было сил, а на соседних койках не годили,
Хирели, сохли, чахли, уходили, никто их погодить не попросил.
Когда я чую жжение в груди, я вижу как с другого края поля
Ко мне несётся маленькая Оля с истошным криком: « дедааа погодии…»
И я гожу, я всё ещё гожу и кажется стерплю любую муку,
Пока ту крохотную руку в своей измученной руке ещё держу.